Ровно 80 лет назад Франция подписала позорную капитуляцию перед нацистской Германией. К счастью для нее, нашелся человек, усилиями которого Париж не превратился в захудалую провинцию. Наследники Шарля де Голля не выучили его уроков, но у России нет претензий к генералу – он был великим человеком, политическим гением и другом нашей страны.
Франция подписала капитуляцию перед нацистами в том же в Компьенском лесу, более того, в том же самом вагоне, в котором была оформлена капитуляция Германии по итогам Первой мировой войны. Идея ехидного перформанса принадлежала лично Гитлеру, а представлял Третий рейх начальник штаба Верховного командования вермахта Вильгельм Кейтель.
Пять лет спустя стороны вновь поменялись местами. Увидев французского представителя на церемонии подписания Акта о капитуляции Германии, все тот же Кейтель якобы съязвил: «Как, Франции мы тоже проиграли войну?».
«Якобы», потому что нацистский фельдмаршал ничего подобного не говорил. Это миф, укоренившийся в российской публицистике и призванный подчеркнуть, что Париж занимает свое место в числе победителей Второй мировой незаслуженно. «Не по погонам».
Невнятно воевавшая, быстро сдавшаяся, неубедительно партизанящая Франция должна была навсегда покинуть ряды великих держав еще в 1945-м, встав вровень, например, с Чехословакией. Этого не произошло только по одной причине: в наиболее трудный период французской истории судьба послала вотчине императора Бонапарта гений генерала Де Голля. Нет, не военный гений – военный гений Франции тогда бы уже не помог, но гений политический.
В начале великой войны он был всего-навсего полковником. К 1940 году получил должность замминистра и чин бригадного генерала, но даже это не было должным образом оформлено. А когда в июне того же года Де Голль срочно вылетел из Бордо в Лондон, протестуя таким образом против начала мирных переговоров с Гитлером, он был в сущности никем – и прекрасно это осознавал.
Малоизвестный человек без особых связей. Военный из сдавшейся врагу страны. Мятежник, пошедший против правительства. Конечно, он был еще и тем, кто, по меткому выражению Черчилля, «вывез на самолете честь Франции», но это меткое выражение – всего лишь льстивая фраза без реального политического наполнения. Генералу (а с бюрократической точки зрения, повторимся, все еще полковнику) сочувствовали, похлопывали его по плечу, хвалили за принципиальность, предлагали верить в лучшее, но думали про себя: «была у тебя Родина, да и сплыла».
Идею Де Голля выступить по радио с призывом к французам не подчиняться немецкой подстилке Петену, не складывать оружие и не считать себя проигравшими, одобрили и Черчилль, и Сталин. Но все это имело сугубо символическое значение. Никто не собирался на полном серьезе считать этого незнакомого, ершистого, отнюдь не высокопоставленного человека голосом «всех свободных французов» и даже прислушиваться к его мнению. Никто не считал, что у французов к 1940 году в принципе остался голос. На практике это выглядело примерно так:
Ай, генерал, не до вас, право. Идите лучше выступите по радио. Говорят, у вас неплохо получается.
Но Франции повезло – Де Голлю не нужны были подачки. Ему не нужен был выписанный чужими правительствами статус, оформленный лично на него только по той причине, что он француз, который в черный для Парижа час вылетел в Лондон. Ему нужна была его Родина – Франция, свободная и великая. Эти слова не случайно шли в его речах тандемом на протяжении всей карьеры политика, а как военный он справедливо считал, что и то и другое достигается только в бою, не в кабинетах.
Генерал рванул в колонии, пытаясь убедить администрацию на местах не подчиняться коллаборационистскому режиму Виши и воевать с Германией и ее союзниками по месту дислокации – в Африке, на Ближнем Востоке, в Индокитае. И он преуспел, после чего его движение «Свободная Франция» было переименовано в «Сражающуюся…», а само понятие «француз» изменилось навсегда.
Значительная часть первых героев «Сражающейся Франции» – не белые, не христиане, не европейцы.
То, что французом по национальности в Пятой республике считается любой гражданин страны, то, что национализм в этой стране собран вокруг французского языка, а этническое деление не фигурирует в государственных документах, растет из тех самых первых побед Де Голля (но из Великой французской революции тоже).
Вскоре активность и политические успехи генерала стали откровенно раздражать Вашингтон. Де Голль вел свою игру и свою войну, тогда как американцы считали, что он всего лишь одна из фигур на доске, которую они вольны передвигать в любую сторону. Лидеру «Сражающейся Франции» попытались найти замену, заручившись поддержкой тех, кто еще недавно присягал коллаборационистам Петена.
Не срослось. Большинство воюющих французских офицеров к тому моменту уже успели оценить и патриотизм, и безупречную репутацию генерала. А главное, он заручился поддержкой Сталина, предложив ему Францию в качестве противовеса англосаксонскому дуэту из Вашингтона и Лондона и, что еще более важно, непосредственную помощь на фронте. Так началась славная история авиационного полка «Нормандия – Неман».
Де Голль не любил коммунистов и не мог их любить, поскольку был воспитан в принципиально иных идеалах. Но СССР он считал не «режимом большевиков-безбожников», а новым (далеко не первым и вряд ли последним) изданием «вечной России», к которой, будучи человеком начитанным, относился с большим уважением.
То, что представитель Парижа присутствовал на подписании Акта о капитуляции с Кейтелем, следствие осознанного союза Де Голля и Сталина против англосаксонского дуумвирата, окончательно оформившегося тогда, когда генерал Паттон изрек знаменитое: «Англия и США рождены, чтобы править миром».
Во многом Париж обязан своим освобождением именно Паттону (к слову, его же усилиями американские танки во второй половине 1940-х могли бы поехать в сторону Москвы – русских и коммунистов он в принципе не считал за людей). Но именно в освобожденном Париже англосаксы были вынуждены окончательно попрощаться с идеей об устранении своевольного Де Голля. Решающее слово сказали миллионные толпы французов, встречавшие своего генерала: человека, спасшего их национальную честь; человека, что повел их на сопротивление злу; человека, который за пять лет вырос из неизвестного полковника в общенациональный символ.
Де Голль остался верен обязательствам, данным Москве. Американцев он видел угрозой, Британию вообще не считал за Европу (а Россию считал; путинское изречение о «Европе от Лиссабона до Владивостока» имеет корни в деголлевской «Европе от Лиссабона до Урала»). Если бы послевоенную Францию возглавил именно он, не быть бы Парижу в НАТО. Но после короткого периода временного правительства, Де Голль ушел в оппозицию, вернувшись во власть только в 1958-м – для учреждения Пятой республики.
Президентство Де Голля разрешило уничтожавший страну алжирский кризис, заменило умирающую колониальную систему на союз франкофонных держав, поставило республику на рельсы бодрого экономического развития при сохранении политической самостоятельности. Потому что «свободная и великая» – но не одно без другого. Так Де Голль стал не только спасителем отечества, но и отцом его новой, улучшенной версии.
Наиболее эффектный аккорд в этом смысле – вывод Пятой республики из военной части Североатлантического альянса (при сохранении в политической). Это волевое решение генерала впоследствии свел на нет Николя Саркози, имеющий наглость называть себя «голлистом».
Как политик он закончился тогда, когда в Европе победила одна из первых «цветных революций». Но если левацкую молодежь, запалившую баррикады у Сорбонны в 1968-м, называют победителями Де Голля, ей безбожно льстят. Генерала вынудила уйти в отставку революция, но не революционеры. Их баррикады возникли на фоне острых социальных противоречий в стране, однако преодолевать этот кризис французы вновь доверили Де Голлю – парламентские выборы того же 1968 года сторонники генерала выиграли с внушительным отрывом.
Другое дело, что еще один исторический рывок в будущее 78-летнему ветерану был уже не по силам. Проиграв первый же референдум после выигранных выборов, он предпочел уйти. Через полтора года его преемник возвестит: «Франция осиротела».
К моменту смерти у генерала было немало критиков и противников. Были и те, кто возмущался объявлению национального траура по случаю его кончины (кстати, это было сделано второй раз в истории; первый такой случай пришелся на разрушительное наводнение 1930 года). Но всего пару лет спустя статус Де Голля как одного из величайших национальных героев и персонифицированного символа Франции стал непоколебим, тогда как фамилии бузотеров из 1968-го помнят только образованцы.
Он воевал с Германией, когда это считалось бессмысленным. Он спорил с США, когда это казалось самоубийством. Он противостоял глобализму англосаксов, когда это еще не было модным. Он создал новых французов и новую страну на месте спасенной им старой.
Не его вина, что его наследники умудрились спустить все его наследство.
Именно поэтому стоит помнить, что приписываемая Кейтелю фраза про Францию всего лишь фейк. А памятник Шарлю де Голлю в полный рост у московской гостиницы «Космос» – это отнюдь не случайность.
